Симонов К. М. -- Последнее лето

– С-следующий обед за вами. У вас в п-полку.

Гурский расплатился, и они встали.

Когда пошли между столиками к выходу, из-за дальнего стола, где сидело несколько женщин и мужчин, штатских и военных, кто-то поднялся и замахал Гурскому руками:

– Боря, иди сюда.

Тот сделал ответный жест, что еще вернется к ним, вышел вместе с Синцовым в вестибюль ресторана и продолжал стоять и ждать, пока Синцов брал в гардеробе фуражку.

– Ну что ж, – Синцов надел фуражку. – Спасибо за угощение и за разговор на отвлеченные темы.

– Не б-будьте м-мстительны, – сказал Гурский. – Н-несмотря на мое старание б-блеснуть перед вами, я в основном хороший п-парень. Б-будьте с-счастливы, комбат, н-насколько это в-возможно. И, р-ради бога, п-пусть с в-вашей женой все будет в п-порядке, т-только этого вам не хватало, в с-самом-то д-деле!

Он крепко пожал руку Синцова, и тот, уже выходя за дверь, почувствовал спиной, что Гурский продолжает стоять и смотреть ему вслед, не торопясь уйти к своим, ждавшим там, в зале ресторана, московским знакомым.

10

Когда Синцов, простившись с Гурским, еще раз зашел на телеграф, в окошечке «До востребования» сидела другая девушка, но ответ был тот же: телеграммы нет. Оставалось ехать ночевать в общежитие при комендатуре.

Уходя с телеграфа, он для очистки совести позвонил Наде и после первого же гудка услышал!

– Алло!

– Надежду Алексеевну!

– Это ты, Ваня? – поспешно сказал женский голос.

– Я.

– Я только что вернулась и прочла письмо. Павел пишет, что ты зайдешь. Заходи сейчас же. Где ты?

– Не так далеко.

– Зайдешь, да? – повторила Надя тревожно, словно боясь, что он почему-то не зайдет.

– Сейчас зайду.

– Ты знаешь адрес? Хотя ты же принес письмо! Скорей приходи.

Когда он поднялся на четвертый этаж, дверь квартиры была приоткрыта. Но он все-таки позвонил.

– Входи, входи, – раздался женский голос из глубины квартиры. – Я на кухне, сейчас…

Надя вышла ему навстречу с перекинутым через плечо кухонным полотенцем и, приподнявшись на носки, расцеловалась с ним по-родственному. Потом, потянув за руку из полутемной передней в столовую, где уже горел свет, стала разглядывать его.

– Вон ты какой стал! Майор…

Пересчитала глазами нашивки за ранения.

– Сколько же тебя?!

И, скользнув взглядом по кожаной перчатке, спросила:

– Болит?

– В общем – нет.

Надя стояла и продолжала смотреть на Синцова словно откуда-то издалека, сравнивая его, нынешнего, с тем, какого в последний раз видела на выпускном школьном вечере.

И он тоже стоял и смотрел на нее. Таня говорила про нее, что она красавица. Может быть, и красавица. Тогда, в школе, и Надя и ее бросавшаяся в глаза красота казались ему какими-то нахальными. А сейчас в глазах у нее была растерянность, неизвестно почему. Может, не знала, что с ним теперь делать, хотя сама же торопила, чтобы скорей пришел.

Он хотел сказать ей, что немножко посидит и пойдет, но она опять потянула его за руку, теперь к столу.

– Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин, но не успела. Откуда ты звонил?

– С телеграфа.

– Когда едешь обратно?

– Завтра утром.

– Тогда я сейчас соберу поужинать, за ужином и поговорим. А потом помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За ночь напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились? Павел написал, чтоб, если захочешь, дала тебе ключ от старой квартиры. Но, по-моему, это глупости. Ночевать там одному, в пустой квартире… Я, правда, убрала там месяц назад, даже полы помыла, но все равно. Нечего тебе там делать. Разве я не права?

– Права.

– Значит, договорились?

– Нет. – Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при комендатуре; утром туда за ним приедет водитель и будет искать.

Кажется, Надя огорчилась, что он не заночует. Может, хотела, чтобы рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить не стала. Только предложила:

– Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.

Он подумал и кивнул:

– Спасибо.

В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом оставил в «виллисе». Думал, на обратном пути, если будет теплая погода, помыться где-нибудь в речке.

– Ты помоешься, а я на стол соберу, – сказала Надя.

– Слушай, – не совсем уверенно обращаясь к ней на «ты», сказал Синцов.

– Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.

– Как хочешь, – сказала Надя. – Мне еще лучше! Я тебя сразу спрашивать начну.

Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на стол перед собой обе руки. Синцов только теперь заметил, как она одета. В черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим воротом, из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.

«Как монашка», – почему-то пожалел он ее в эту минуту.

Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью видел там, на фронте, Павла.

Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.

– Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит, тем более ночью был и о другом думал. Хата и хата!

– А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?

– Кого имеешь в виду? – насмешливо спросил Синцов.

– Не говори со мной, как с дурочкой.

– А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от меня, что скажу: есть?

– Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?

– Наверно, трудно. – Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил ни на что, кроме войны.

– Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! – сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.

– А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.

– Да разве я хочу об этом думать! – с внезапной силой сказала она. – Не хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! – И, помолчав, спросила другим, смирным голосом: – А когда ты его еще, перед этим, видел?

– Почти так же давно, как и ты, в ноябре.

– Но хоть по телефону-то разговариваете?

– Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.

– Всего два раза? – В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.

– Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, – не удержался он от усмешки.

– А я не виновата, что плохо себе это представляю, – с вызовом сказала она. – Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?

И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное – ерунда.

По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.

– Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? – вдруг спросила она. – Тебе это лучше знать!

Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной – можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость – судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..

– Чего молчишь? – спросила Надя. – Думаешь, как выкрутиться, чтобы и меня не обидеть и Павла не подвести?

– Вот именно. Об этом и думаю.

– Ну и что надумал?

– Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.

– А ты смелый! – Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то удивительное. – Другие со мной боятся так разговаривать.

– А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.

– Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла, что мужики передо мной хвостами виляют по первому требованию. Берегись, будешь и дальше такой храбрый, как бы не влюбилась!

Она мимолетно улыбнулась собственным словам, как чему-то, что несбыточно лишь оттого, что она сама сейчас не допускает такой возможности, и снова спросила про Павла:

– Расскажи мне, как ты его в предпоследний раз видел.

Синцов пожал плечами:

– Так это уже когда было, почти полгода назад, и притом мельком.

– А я его еще дольше не видела. Ни мельком – никак. Мельком или не мельком, все равно расскажи мне, как это было.

Синцов рассказал, как это было. Как его послали к командиру дивизии, чтобы передать пакет, в котором содержалось приказание о передислокации. Пакет требовалось вручить лично командиру дивизии. Но Артемьева в штабе дивизии не оказалось: с утра уехал в один из своих полков на занятия.

– Какие занятия? – спросила Надя.

– Ну какие занятия? В данном случае получили пополнение и учили его наступать за огневым валом.

– Что значит за огневым валом? – снова спросила Надя.

– За огневым валом – значит: ведут огонь несколькими батареями и наступают так, чтобы пехота шла вслед за этими разрывами в двухстах – двухстах пятидесяти метрах, не отставая.

– А когда учение, как стреляют, холостыми?

– Почему холостыми? Обыкновенными, боевыми.

– А если вдруг что-нибудь… Если не долетит?

– Убьет людей. Не должно быть недолетов. На этом все и построено.

– Ну, ладно, – поморщилась Надя. – Как же ты его увидел?

– Увидел в поле. Он шел в цепи, вместе с солдатами. Я пошел вслед за ними и, когда догнал, вручил ему пакет. К этому времени как раз дали отбой.

– А какой он был?

Синцов рассмеялся:

– Главным образом грязный. Снег выпал и сошел, наступали в грязи по уши. Какой у него вид был? В комбинезоне, весь грязью забрызганный. Я подошел, доложился, он повернулся, платком утерся. Потом из фляги руки помыл, прежде чем пакет взять. Наверно, пока занимались, где-нибудь споткнулся, упал на руки.

– А он что тебе сказал?

– Принял пакет, расписался и сказал: «Можете ехать».

– И все?

– Пока расписывался на пакете, спросил про Таню – жива, здорова ли?

– А про меня не сказал тебе, что ездил ко мне в Москву?

– Видимо, не успел. Только теперь это от него услышал. А тогда была такая обстановка: вручил пакет – и мотай дальше, в следующую дивизию!

– И все?

– Все.

– Надоела тебе своими расспросами?

– Есть немножко.

– Мы, бабы, в этом смысле глупее вас, мужиков. Вам достаточно про нас знать, что мы живы-здоровы. А нам, если любим человека, мало этого. Мы все себе хотим представить: как он выглядит, как встает, как ложится, как сидит, как ходит, какое у него выражение лица, когда про нас вспоминает. Поэтому и расспрашиваем вас так по-глупому. Таня твоя, думаешь, другая? Такая же самая! Я так за вас обрадовалась, когда прочла в письме Павла, что у вас теперь дочь! Таня мне тогда, в ту зиму, очень понравилась. Просто на редкость!