Симонов К. М. -- Солдатами не рождаются

Отец говорил мне потом, что испугался: кругом уже стрельба шла, – послушался этого Кротова. А когда с завода стал выходить, смотрит – Кротова нет. В эшелон сели; на третий день его спрашивают, где ведомости. Он рассказал все, как было. А Кротов где? А Кротова нет. В дороге не до этого было, а на место приехали – сразу про всех выяснилось, кто вел себя некрасиво: и кто исчез, и кому дети были поручены, а он их бросил, а кто на сто тысяч зарплату не вывез, заявил: сжег, – пять человек из партии тогда исключили. И отца тоже – за этот ящик. Он признавал свою ошибку. Потом, когда Ростов обратно взяли, на завод наша бригада поехала кое-что из оборудования вывезти, чего сразу не успели. Отец точно им место объяснил, где ящик. Говорил: все же моя вина меньше, если не пропало ничего… Два месяца исключенный был, но на парткоме еще не утверждали, ждали. А он уже все равно к станку встал, – с чего начинал на заводе, к тому и вернулся.

Наши вернулись, говорят: были, смотрели. От ящика железка есть, а в ней ничего! И Кротова нет в Ростове! Когда немцы пришли, говорят, видели его с ними. И вполне возможно, что он фашистам ведомости отдал, а деньги себе взял. Такие предположения высказывали и отца спрашивали: «Как считаешь, несешь за это ответ, если так?» Он говорит: «Несу!» Тут же, на парткоме, и утвердили, а на райкоме партбилет взяли. Что он всю правду рассказал, как они с Кротовым ящик прятали, поверили, а простить не простили. Он не обижался, говорил: спасибо, что поверили, а не поверили бы – я бы напротив завода на трамвайную рельсу голову положил.

Изнемогал он очень на работе, Таня. Мучило его это. Прошлым летом у нас до Малинина другой парторг-был, Алферов. Вызвал он отца – отец к маю самые высокие нормы дал по цеху – и говорит: «Подавай, Овсянников, на восстановление», – а отец отвечает: «Подожди, еще поработаю…» Хотел он сделать больше, оправдаться перед людьми, а здоровье у него слабое было, сама знаешь. Я уже почувствовала, что слабеет он. Чего только не отнесла на толкучку! Бывало, стоишь, выпрашиваешь: возьмите, ради бога. Ну, а что у нас было? Ничего особенного с собой не взяли, знаешь, как ехали оттуда… Подкормить его хотела, все, что могла, делала. А где могила его, не знаю. Никогда не прощу себе…

– Ну, что ты, мама, ей-богу… Перед кем ты виновата? Ну, знала бы, где похоронен…

– Не «ну», – сказала мать. – Я бы к нему приходила. А он лежит где-то, а я не знаю… Я на кладбище ходила – поле целое. Смотрю на это поле и даже что думать, не знаю, – плачу просто, и все…

– Мама, а вы тут с самого начала с Суворовыми?

– Нет, – сказала мать. – Сначала в клубе текстильщиков жили, в зале зрительном, сорок семей. А потом там тоже цех сделали и переселили кого куда; нас с Суворовыми сюда. Халиды муж сам позвал, он с Суворовым в кузне работает. Тут у них раньше одна ленинградская эвакуированная с двумя детьми жила, весной померла. Детей они себе взяли, а комнату нам отдали. Так и живем. А чего ты спрашиваешь?

Таня подумала про себя, что трудно двум семьям жить вот так, в одной комнате, – два шага в ширину, три в длину, где и кровати стоят рядом, отделенные занавеской, и слышен каждый шорох двух людей, живущих в другой половине комнаты, днем слышен и ночью слышен.

– Нет, ничего, – сказала Таня, и матери даже не пришло в голову, о чем подумала сейчас дочь: так далеки были от этого ее собственные мысли.

– А может, в Ташкенте останешься? – спросила мать. – Если останешься, врачом работать будешь, может, на двоих и отдельную дадут…

– Не знаю, мама, – мягко сказала Таня. – Ведь я же военнослужащая, а потом… – Она помедлила, не сразу решив, говорить или нет, и все же сказала: – Я еще с дороги написала генералу Серпилину Федору Федоровичу, – я тебе говорила о нем. Попросила, чтобы он меня к себе на фронт вызвал. Все-таки я его знаю, и он свою полевую почту мне дал, когда в Москве встретились.

– А где он сейчас?

– Под Сталинградом.

– Самое там страшное теперь, – сказала мать с тревогой.

– Почему? Там теперь уже не мы, а немцы окружены.

– Все равно самое там страшное, – убежденно повторила мать. – Я сама в цеху сколько газет вслух прочла про эти бои! У Суворовых вторая похоронная оттуда, со Сталинграда, пришла…

И Таня поняла, что сейчас, здесь, в этой каморке, мать нельзя переспорить. Откуда пришла в эту комнату последняя похоронная, там сейчас и страшнее всего! Там больше всего убивают людей и могут убить и ее, Таню, если она туда поедет.

– Не знаю, – сказала Таня, – дойдет ли еще мое письмо и вызовет ли он меня.

– Раз обещал, наверно, вызовет. Молодой он, генерал этот?

Таня даже не сразу поняла, но потом поняла и за спиной у матери рассмеялась.

– Что смеешься? Про генералов у нас всякое тут говорят, не одно только хорошее.

– А ты меньше слушай, что языками треплют, – сердито сказала Таня. – Я с фронта аттестат вышлю, тебе легче будет. Может, ты даже на другую работу из литейки перейдешь… Ну, будешь меньше зарабатывать и не первой категории карточку получишь…

– Куда же я перейду, Таня? Другие, что ли, хуже меня? Глупости ты говоришь.

– Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?

Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.

– А в партизаны тебя обратно послать не могут? – спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.

– Могут, если желание выражу.

– А насильно не пошлют?

– Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.

Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.

– Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, – сказала мать. – Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.

– А чем? – спросила Таня.

– Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять – это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, – чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего… Встречал он тебя? Что молчишь?

– А что говорить?

– Встречал или нет?

– Встречал.

– Ну и как?

– Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?

– Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.

– А что он за человек?

– А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: «Кто его знает, он и в армии служил – командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту». Не представлял, что такой человек – предатель.

– А семья у него есть?

– Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!

– А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал – и пошло от одного к другому…

– Говорят, видели.

– Мало что говорят… – сказала Таня.

Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!

– Я про Николая хотела тебе сказать, – повторила мать.

Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.

– Дело, конечно, твое, – сказала мать, – но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.

– Ничего ты ему не была обязана…

– Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.

– Мало ли что было, – сказала Таня. – Да и перед самой войной уже не было этого.

– Ну, на разные дома жили, – сказала мать, – так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь…

– Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? – не выдержала Таня. – Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…

– Чего же стыдно?

– А того, что не надо было замуж за него выходить.

– А он тебя за жену считает. – В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.

– Очень хорошо, пусть считает, – сказала она, сдержавшись. – Это ты и хотела мне про него сказать?

– И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, – он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, – позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил – спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя – так я поняла по его поступкам…

– Любит, не любит, плюнет, поцелует… – сердито сказала Таня. – Когда ты его видела в последний раз?

– В октябре.

– Отец умер – и то он к тебе только раз зашел! А ты – любит, любит! Слушать тошно!

– А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты – были и мы, а нет тебя – на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.

– С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет – разведемся…

– Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? – с тоской спросила мать.

И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна – уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.